КАРТОФЕЛЬНЫЕ ОЧИСТКИ
Они пережили войну, пережили послевоенный голод. Тогда они берегли каждую корочку хлеба. В ходу были в те далекие времена и картофельные очистки, которые мылись, сушились, а потом или отваривались, или жарились в духовке плиты, а то и на костре. Хозяйка своей, уже благоустроенной квартиры и сейчас помнит на зубах хруст очень сладкой картофельной кожуры.
Они пережили войну: он вернулся с войны цел и невредим, она не умерла от голода. Его звали Афанасий, житель маленького провинциального городка на Украине, а ее – Мария. Раньше Мария было самое распространенное имя на Украине и, если бы в те годы вы зашли в любой дом, то обязательно в нем встретили Маню, Машу или Марусю.
Шел конец пятидесятых годов. Жизнь людей обретала достаток во всем: в одежде, в жилье, в благоустройстве домов, квартир и в питании. Но Мария по старой военной привычке, собирала картофельные очистки, также мыла их, сушила, но теперь складывала впрок.
- Мало ли что? – говорила она сама себе. – Все хорошо до поры до времени. Гляди и снова внезапно война нагрянет.
Но тогда в мире было спокойно, однако они, перенесшие долговременный страх за жизнь, оставались бдительными, как бы по инерции и по тому опыту, который имели в жизни.
Вскоре Мария собрала очисток так много, что хранить их стало негде. Маленькую кладовую в квартире она заложила доверху.
- Надо, наверное, выбрасывать старые, - думала она, - а свежие подкладывать…
- Зачем выбрасывать? – вмешался Афанасий, услышав от жены такое предложение.- Мы, знаешь, что сделаем? – Он немного подумал и добавил с восхищением, - Купим поросенка!
-Где же мы его держать будем? На балконе, что ли? – запротестовала Мария неудачному решению мужа.
- Зачем на балконе? В селе, у матери можно держать.
- У матери? Это можно! – согласилась Мария, - но тогда корм надо будет возить…
- Будем возить! - сказал Афанасий, довольный своим замыслом и продолжал:
- Не пропадать же добру, коль теперь его вдосталь. Откормим поросенка в большого кабана, зарежем, мясо, сало будет свежее на пару месяцев, а лишнее продадим, деньги выручим, тебе платье красивое купим, мне костюм и еще на нового кабанчика денег останется. Такое дело всегда хорошо – прибыль только от него.
Они купили поросенка. Привезли в дом старой матери, которая сразу не очень была довольна их поступком, но потом сама загорелась желанием откармливать скотину. Давно она не держала хозяйства, кормить было нечем, сами жили впроголодь в те, первые, послевоенные годы. А теперь можно! Тем более, Афанасий обещал раз в неделю привозить картофельные очистки и остатки хлеба.
И Афанасий возил. Сперва вывез все запасы, которые Марии по привычке как-то, и жалко стало: - А вдруг чего снова неладное в стране будет? Потом успокоилась – по-прежнему собирала картофельные очистки, даже толще их стругая, но уже не складировала в кладовке, а наполняла саквояж мужа, в котором он их отвозил поездом в недальнее село к матери.
Шел Афанасий по селу важно, разодетый, в сером ратиновом пальто, зеленой фетровой шляпе, размахивая саквояжем не таким уж тяжелым, так как картофельная кожура весила немного, тем более высушенная. Односельчане ему кланялись и слухи пошли по селу: «Вот, Афанасий, мать свою не забывает, часто навещает, продукты ей привозит. Только надолго не задерживается – приедет и тут же, гляди, обратно идет. Что ему родное село совсем не мило стало? Раньше, бывало, и на рыбалке сидел, и лодку чинил, и с ребятишками в реке купался…»
Но Афанасию некогда было разглядывать свое родное село, он и так знал его хорошо: каждую дорожку, каждый овражек знал, где обойти, где переступить, а где и перепрыгнуть, не глядя. - А чтобы у реки сидеть? Проку от нее! День просидишь, три рыбешки поймаешь, какой толк? Ни продать, ни поесть самому, только выбросить или коту отдать. А тут, все же целый кабан растет, за него на базаре можно выручить рублей пятьсот! – думал про себя Афанасий, каждый раз, когда шел по селу мимо речки.
Скоро сухие очистки закончились, и он возил свежие. Теперь Мария только успевала их собрать в ведро и то, не всегда набиралось полное. Поросенок рос, еды ему требовалось все больше и больше: теперь и остатков хлеба, и очистков стало не хватать.
Однажды Афанасий, как обычно, вез в саквояже сырые картофельные очистки и спешил на поезд. Он бежал в своей все той же зеленой фетровой шляпе через огромный вестибюль вокзала. Надо сказать, что здание вокзала в их городе было царственным – внутри похожим на божий храм. Круглые расписные своды потолка украшали свисающие, хрустальные люстры, играющие радужными бликами как алмазные огни.Пол, выложенный кафелем с мозаичным рисунком всех цветов, зеркально отображал фигуры прохожих, отсвечивал зажженными огнями люстр. И вот, когда Афанасий бежал по зеркальному полу вестибюля, его саквояж внезапно раскрылся, из него высыпались все картофельные очистки. Они мгновенно разлетелись в разные стороны на большую площадь на самой середине пола, смешавшись с его разноцветной мозаикой.
Афанасий густо покраснел от стыда. На него тут же поворачивались смотреть удивленные взоры прохожих, старались заглянуть ему в лицо, рассматривали его одежду, недоумевая: - Такой приличный мужчина и вдруг в саквояже очистки? Куда их можно везти? Саквояж его был предназначен для более солидных вещей: буженины, бутылок коньяка, но никак - для очисток.
То, бледнея, то, краснея, Афанасий стал собирать шелуху обратно в саквояж: - Не оставлять же мусор… Все равно заставят убрать, да еще милицию позовут…-
И он собирал. Капельки пота выступали на его лбу и падали на мозаичный пол. Пот лился с него не оттого, что ему было тяжело, а от напряженности переживаемого стыда. Когда он поднял последнюю кожуру, поезд его уже отправился. Чертыхнувшись про себя несколько раз, Афанасий быстрее побежал от людских глаз к трамвайной остановке. В трамвае он огляделся: кажется свидетелей происшедшего с ним случая не было, и он облегченно вздохнул.
Придя домой и, еще не успев ничего рассказать жене, Афанасий сразу стал выкрикивать:
-Все! Больше эту грязь возить не буду! Хватит! Опозорился на весь вокзал!
Мария долго недоумевала его высказываниям, пока, наконец, слово по слову, сама не разузнала от него, что произошло.
- Не вози!- решила и она. – Будем делать как все люди – на мусорник – и хлеб, и очистки! Отвези матери денег, пусть покупает хлеб в магазине для поросенка, как это делают все! В селах уже давно скотину вскармливают хлебом, это мы еще тут возимся…
Сказано – сделано. Так и порешили. Афанасий на следующий день отвез матери двадцать пять рублей на покупку хлеба.
- Закончатся, еще привезу, - сказал он.- А ты, Мать, хлеба не жалей! Вон сколько его теперь на полках магазина черствеет… Куда они его девают? Тоже скотине отвозят! А мы чем хуже?!.. Хлеб на корм – мясо, сало получится. Выгода, да еще какая!
Афанасий стал реже приезжать к матери – забот поубавилось. Марии тоже проще: каждый день мусорное ведро с очистками и корками «фю..ю..ть» на мусорник и делу конец.
Пришло время резать свинью. К новому году и порешили. Встречали тысяча девятьсот шестидесятый год. Все успели: распродать мясо и себе заготовить. Засолили, закоптили, зажарили. Ах, сколько ароматного запаха было в предновогоднюю ночь в их квартире от свежей поджарки свинины, румяной кровянки , запеченной домашней колбасы! Каких только блюд наготовила Мария: печенка жаренная и паштет, котлеты, жаркое, голубцы – всего вдоволь, а главное – свое! Мать пригласили. А как же не пригласить?! Ее трудом пользовались. И денег дали матери – все как полагается. Здесь за ними греха не числилось.
Много нарезанных кусочков хлеба осталось после новогоднего празднования, и Мария, с той уже приобретенной и легкой привычкой, выбросила их. – Не понадобятся, - твердо знала она. – На вырученные деньги нового поросенка купим и на хлеб денег выделим. Все будет – было бы желание. А заплесневелый хлеб даже свиньи не едят.
Афанасий рассказывал, как эта, что уже изжарили, всю похлебку опрокидывала, если плесенью отдавало… Стала мать тогда замешивать хлеб скотине только свежий да свежечерствый, а заплесневелый в мешок сбрасывала, потом не зная куда его подевать.
Как-то приехал Афанасий к матери проведать, насколько выросла скотина, не пора ли колоть? И нашел он свою хрюху вполне оформившейся для зарезу, - вспоминала Мария. - Вся пышная, лоснится, бока отваливаются до самой земли, только больно грязная. Решил тогда Афанасий немного помочь матери по уходу за скотиной: почистил хлев от навоза, от лишнего мусора, даже облил свинью теплой водицей и помыл. Порозовела свинка и захрюкала так блаженно, как кот мурлычет на солнце и, как показалось Афанасию, заулыбалась.
Когда мать вернулась в дом, Афанасий возился у печи. Сидя, на пеньке, он азартно подбрасывал в печь куски заплесневелого хлеба, который так оброс зеленой и черной мшелостью, что и не узнать – хлеб ли то был? Мешок с этим хлебом он нашел в сарае, и теперь эта груда бывшей пищи лежала возле печи и постепенно таяла в огне.
В горле печи шипело и потрескивало, пока улетучивалась плесень, а потом поочередно один за другим вспыхивали небольшие язычки пламени, облизывали ломти хлеба и, впитываясь в них, наконец, разгорались ярким огнем, который с гудением и звериным ревом летел в дымоход, унося с собой не только плоть, но и дух бывшего хлеба.
Мать вошла вся раскрасневшаяся от мороза. Увидев ее, Афанасий обрадовано похвалился:
- Я, мать, почистил хлев и скотине омовение сделал, к Новому году будем резать...,- и тут же подбросил очередной ломоть в пасть ненасытного огня.
- Ты что делаешь, Афанасий! – вдруг неистово закричала мать, увидев тот мешок с хлебом, который все не знала куда подевать?
- Жгу, мать, мусор!
- Какой мусор?! Это же хлеб!
Она опрометью оттолкнула сына от печи и голой, еще красной от мороза рукой, стала выхватывать куски из огня. Не чувствуя боли, она гребла обеими руками, словно кочергой. Да что кочергой?! Руки ее быстрее кочерги сняли и огонь, и жар, и уже все угли с грохотом летели на пол, разбиваясь на мелкие, черные горошины.
-Грех-то, какой, сынок! Грех, какой творишь! О боже! Прости нас грешных! – причитала мать. Упала на колени и теми же, но уже обчерненными сажей руками, отделяла, оставшиеся ломти хлеба от углей и было не понятно, где ее руки, где хлеб, и где угли? Все смешалось в один жестоко-черный цвет.
- Да что ты, мать! Жалко, что ли? – заговорил наконец Афанасий, удивленный материнской взволнованностью. – Хлеб-то этот только на помойку, весь в замшелой зелени…Я его как нюхнул, то его пенициллиновый дух меня так и придушил…
- Какой бы ни был, а жечь – грех! – в страхе кричала мать. – И не только грех… Коль такое творит человек – то худо на земле с людьми!... И не к добру все это… Вы забыли и я забыла цену довоенного и военного хлеба – это хорошо…Но, чтобы так?! Ничего, ничего, еще вспомнят о нем и в мирное время… Мудрость житейская - ничего не забывает.., - твердила коленопреклоненная мать, подбирая последние обугленные крохи с земляного пола.
1971 г.
© Copyright: Оксана Студецкая, 2010
